Nix kulturna 9

В конце августа комиссар лагеря вызывал меня к себе, и из перевода я узнал: через три дня я покину трудовой лагерь; русское управление лагеря получило уже указание доставить меня в Красногорск, и я заранее записан на учебный курс. Таким образом, кубики упали, и он благожелательно поздравил меня. Неожиданно он дал понять переводчице, что она может покинуть помещение. Долго он смотрел на меня вопросительно и обдумывал что-то, улыбаясь, зажигал подчеркнуто медленно папиросу, и затем, я не поверил своим ушам, он обратился ко мне на венском диалекте. Я был крайне озадачен, ибо этого ожидал меньше всего. Всегда он пользовался переводом красивой Scheuschtschina (=дивчины), и делал так, как будто бы он не понял ни одного немецкого слова. Я не мог скрыть своё удивление. Это была его личная тактика допроса - и я сказал ему это прямо. Смех звучал человечно и резко контрастировал с его форменной одеждой НКВД. Он рассказал фрагменты из своей жизни. Да, он - настоящий житель Вены, принадлежал к Республиканскому Союзу Защиты, после февральской борьбы в 1934 году он убежал с другими в Чехословакию, оттуда в Москву, где был принят как герой; провел несколько прекрасных недель на полуострове Крым, но внезапно австрийские эмигранты были забыты; он посещал инженерную школу в Запорожье, учил русский язык и был направлен добровольно, как боец Ротфронта, в Испанию. Позже ему удалось бегство через Пиренеи в южную Францию, где он находился два месяца в сборном лагере, до тех пор, пока его не возвратили в Советский Союз. В Днепропетровске он был арестован, без причины помещен на север, еще европейской России, в исправительнотрудовой лагерь Печора. Летом 1941г его помиловали, дали короткое армейское образование и выбросили с парашютом в районе Смоленска; затем он присоединился к группе партизан и был отправлен к политическому комиссару - одновременно он действовал как переводчик. После крушения среднего фронта его из партизанской области вывезли на самолете, и он был назначен комиссаром лагеря в Асбест. Это было полезно - слушать его. Я хранил мысли о его судьбе в себе. Только после описания жизни назвал он себя полностью, звали его Германом А., происходил из района Вены -Зиммеринг. Прошёл обучение профессии слесарь по ремонту машин.

То, что я слышал далее, касалось только меня. При этом он подчеркнул мой последовательный отказ стать осведомителем, мое осуждение в городе Асбесте; он говорил о вето, которое он наложил на меня; он порицал мое упрямство, считал, что мне нужно учиться приспосабливаться, не бросаться в глаза. Он называл "иерархию лагеря" купленным сбродом, который можно отодвигать и пододвигать как шахматные фигуры. Когда я сильно заболел, он дал Doktorscha (докторше) строгое указание предпринять все, чтобы спасти меня.

В конце он убедительно предостерег: „Не решайтесь брать какие-нибудь записки из лагеря; это не имеет смысла, я должен буду наказать Вас очень жестко!". Так, между прочим, он дал мне указание: „То, что Вы имеете в голове, никто не может отнять у Вас. И не говорите никому в лагере, что я беседовал с Вами по-венски!". Затем он подал мне руку, пожатие было твердым, и сказал: „Вы верите в Бога, поэтому вручаю Вас Богу! Я желаю Вам, чтобы Вы прибыли домой с хорошим здоровьем - и если это произойдет, поприветствуете за меня мою Вену! Я не увижу её больше никогда!". В тот момент прощания я извинился перед ним мысленно и взял обратно все, что думал о нем злого и говорил.

Вилли узнал от меня все, однако не то, что комиссар является, собственно, его, земляком. Я просил его, чтобы он выписал мне 15 адресов из похоронной картотеки; я хотел выучить их наизусть и записать во время моей транспортировки. Вилли дал мне лист бумаги из асбестового мешка и самодельный карандаш.

Я использовал последние два дня, чтобы попрощаться с украинцем. Со слезами на глазах говорил он снова и снова: „ Kudaidjosch! Njetdo swidanija, товарищ! " (Куда идешь! Не до свидания, камрад!). При этом он высоко поднял меня, поцеловал в обе щеки, совсем русским способом, и быстро повернулся. Прощание с моей бригадой, прежде всего со "стариками", очень тяжело далось мне; Вилли проинструктировал их, поэтому я должен был говорить немного, так как извинение, что я покидаю их, лежало у меня ближе, чем оправдание моего решения.

Даже старшина лагеря стремился ко мне, но я не видел, поистине, причину прощаться с ним, поэтому я игнорировал вызов. Да, а затем я стоял утром (все бригады уже были отправлены), перед комендатурой. Вышел Deschurnyi-Ofizer (дежурный офицер). Все предметы одежды выворачивали два конвойных солдата, обыскали меня сверху донизу, и когда он увидел, как мое нижнее белье и моя телогрейка были грязны, скомандовал " Dawai - приказ". Я получил лучшие вещи, смог сохранить бумагу и карандаш, и - какое чудо! - обрёл также пару ботинок на шнуровке. Он не делал это определенно из любви к ближнему, я угадывал комиссара за этим, так как все шло само по себе слишком хорошо подготовлено. Так я стоял перед открытой, маленькой дверью ворот лагеря, еще не решался шагнуть наружу, смотрел вверх на наблюдательную вышку, на Лагерштрассе и видел, что Вилли стоит, что он кивает мне. Мне хотелось бежать, обнять его еще раз! То, что я чувствовал, было смесью из грусти, неуверенности и прощания. Не думайте, что я чувствовал радость; я не был вовсе способен к таким эмоциям! Затем дверь закрылась за мной - как падает театральный занавес.

Перед бараком конвоя кто-то ещё ждал меня, это была Doktorscha. Я смог только сказать:, Spasibo, spasibo! (спасибо, спасибо)", в то время как она взяла обеими руками мою руку и говорила еврейское слово, которое я не понимал. Конечно, слово добра и счастья! Конвойный солдат, который был приставлен ко мне, получил ряд указаний; но он только ухмылялся и говорил „Choroscho! (хорошо!)".

На пути к вокзалу, мимо главного лагеря и затем вдоль песчаной улицы в направлении вокзала, я часто поворачивался в сторону лагеря VIII.

Фритц Кирхмайр  "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998 
ISBN 3-85093-085-8
Перевод  Ю.М.Сухарева.