Первое Рождество в плену 1

Святой вечер. Какая насмешка! 10 подлых часов на стройке. Грунт котлованов, в которых должны были бетонироваться фундаменты фабрики, жестко замерз. Utsehitsehel (= учитель), кем бы я должен работать, ковырял ломом и киркой жесткую глину стен ямы. При этом мы все еще не знали, достигли ли мы уже, собственно, твердого грунта, или нет. Мои товарищи по бригаде углубляли яму, и это было несколько легче; горел огонь, чтобы размягчить жестко смерзшуюся глину. Каждые полчаса была смена состава; те, кто был внизу, должны были идти наверх. Моя левая рука, которая держала ледяной лом, замерзала твердо. Я мог снова кое-как выпрямить сырые пальцы только над костром и сделать их подвижнее с помощью грязной снежной воды. Но как был короток этот получас!

Снова и снова стоял на краю ямы Natschalnik (начальник), который ругал ленивых фашистов и своим вечным "Dawai" требовал, чтобы мы работали. О желании работать не могло быть никакой речи, но от жгучего холода движения тела стали жизненным инстинктом. Рядом со мной музыкант из Вены; он, опустив голову, пристально смотрел на свои, ставшие белыми, пальцы пианиста и безнадежно, молча, плакал. Я послал его вниз к огню, сказав, что он должен горстью снега тереть свои пальцы, до тех пор пока они не получат снова естественный цвет.

Таким образом проходили 10 долгих часов. Только когда появлялись солдаты конвоя, мы могли выйти из развала ямы. Определяют в четверки! Какое долгое построение! Мы топали ногами, обутыми в деревянные башмаки, обмотанные остатками бумажных мешков, колотили рука об руку выше истощенного туловища, до тех пор, пока последний из нашей жалкой кучки не был сосчитан. Солдаты проклинали нас, потому что их сбивали колеблющиеся ряды, и от этого снова начинался повторенный пересчет. На этот раз мы поимели немного счастья, так как конвоир умел хорошо считать. Мы рванули так, что деревянные подошвы едва давали поддержку - 2 км вверх до лагеря.

Остановка перед воротами лагеря! Комендант лагеря, его звали Мирков (Mirkow), подошел - одетый в меховую шапку и шубу, с переводчицей из комендатуры. Высокогрудая женщина-лейтенант перевела: "Майор знает, что сегодня для тех, кто называет себя христианами, Святой вечер. Майор показывает особенное расположение: от каждой бригады представленный доброволец может идти на один час в ближний березовый лес, чтобы принести от туда дров. Но только нижние ветки!". И, засмеявшись, перевела далее: "Печь в бункере должна излучать счастье и рождественское тепло!".

Я представился, вышел из ряда, и когда не откликнувшиеся на призыв вошли в лагерь, каждый второй из 14 добровольцев получил санки и веревку в руку. Комендант сказал угрожающе: "Только один час! То, что вы соберете, должно принадлежать вам! Четырнадцати пленным и пяти конвойным".

Мы надрывались, воодушевленные внутренней радостью, что на Святой вечер будем иметь в бункере жаркую печь, пилили дрова по длине печи, делали связки, и ровно через один часа мы стояли снова перед комендатурой. Наружу вышла переводчица и сказала на хорошем немецком языке: "Майор благодарит вас. Теперь он имеет достаточное количество дров, чтобы быть в тепле. Связки дров остаются лежать. А вы, в лагерь!". Мы были обескуражены, громко проклинали, но протест был бессмыслен.

Когда я пришел в наш земляной бункер, холодная хамская ухмылка принимала меня. Меня ругали как "слугу русского" и "дурака"; и когда я спросил вечернего супа и 300 г хлеба, на это ответили издевательски: "Ты ещё хочешь есть? Трапеза прошла! Бери себе питание в комендатуре!". Помог Вилли, дал мне маленький кусок из своего хлебного пайка. Я отказался от какого-либо оправдания, меня душила ярость, лишь крикнул зло: "Ищите себе другого бригадира!". В моем животе шумели голод, ярость и ненависть -ярость на русских, ненависть к нелюбимым соседям. Таким образом, я нашёл свою лежанку, втиснулся между двумя моими соседями и натянул сырую шинель, как одеяло, на голову. Я думал о доме, о моей невесте. Знают ли они, что я ещё жив? Вероятно, объявили меня пропавшим, и на родине, где господствует война, я один из давно потерянных. Я не заметил, как два слабых огонька потухли. Холодная печь бункера стояла в центральном коридоре.

Мы лежали, тело к телу, во влажных тряпках, томились в собственном спертом воздухе. Последние болтуны и ворчуны стали тихими. Неожиданно кто-то чиркнул в заднем углу спичкой и зажег огрызок свечи. Одолевавший нас сон исчез. Я обратился туда, к тому свету, и во мне был лишь безмолвный вопрос: как достал приятель спички и остатки свечи? Что он отдал за эти ценности? Затем слышу я его голос: " Тихая ночь, святая ночь ". Его голос дрожал - тишина. Затем он вспомнил третью строфу заключительного стиха: "Иисус, спаситель существует. Иисус, спаситель существует!". Еще прежде, чем свет от свечи погас, я изобразил на стене бункера выше себя 3 креста: крест для моих родителей, крест для моей невесты, и третий для тех, которые уже перенесли лишения: " Упокой их Господи во Царствии твоем! ".

(Продолжение следует)

Фритц Кирхмайр  "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998 
ISBN 3-85093-085-8
Перевод  Ю.М.Сухарева.