Маленькая причина - большое действие 2

Затем меня одолел, все же, сон, которому я зря противился. Вероятно, это были один или два часа, когда голос снаружи вернул меня в сознание: " Chudoj njemzy faschista! Kak dela? Schto delaesch? " (Худой немецкий фашист! Как дела? Что делаешь?). Я был в оцепенелости, застывающим от ледяного холода, и смог только сказать: " Da! Da! " (Да). Должен ли был я ответить, что дела шли у меня очень плохо, что я замерзал? Сапог ударил в маленькую железную дверь, и затем следовало обычное, сочное материнское проклятие. Стоило мучительного труда собрать себя. Колени сдавали, боль в сочленениях была хуже, чем мороз в членах. Голод я едва чувствовал; много большим было желание глотка воды. Как великолепно нырять, погружая руки и ноге в горячую воду! Еще небольшие силы были во мне бодрствовать в духовном плане. Я искал места в тексте из Шиллера "Колокол" и из "Лесного царя", но это были только несколько строк стиха, которые я мог вспомнить. Я пробовал судорожно вспоминать лица, которые были знакомы мне: Эди и Эрих, учителя в учебном заведении, приятели из военного училища и роты саперов; я искал образы моей невесты и моих родителей, шел в мыслях улицами и переулками Куфштайна, вверх к крепости и церковным переулком вниз в переулок Рёмерхоф. Сначала мое мышление было еще ясным, но чем больше я брался за воспоминания, тем расплывчатей они становились. В мыслях я писал письма, полные тоски по родине и безнадежности, - домой и моей невесте. Затем меня охватила большая усталость, и мое умственное бодрствование распылило себя, до того, что я не был больше способен ни к какой мысли. Мое ощущение времени исчезло полностью. Была ли это уже вторая половина дня? Когда ожидаемая вторая ночь? В моем подсознании собирались голоса извне, но я больше не был способен подавать признак жизни.

Вторая ночь в моем воспоминании полностью стерта. Только сумрачно я вспоминаю голоса, которые подавали команды. Заканчивалась ли это перекличка или возвращались бригады? Мрак в карцере стал темнотой во мне самом. Я помню только, как неожиданно поместил ледяные руки между бедрами, и затем ничто, как пустота, никакой искры воспоминаний больше! Позднее Вилли мне сказал: двое часовых вытянули меня как чурку из бетонной печи и унесли в комендатуру. Мои первые воспоминания являются только тенями. Я лежал раздетым и укрытым на настоящей кровати, узнал врача лазарета и чувствовал, как она белой ложечкой вливала в мой рот алкогольный чай. Затем упал я, вероятно, в глубокий сон - какие-либо воспоминания отсутствуют у меня до тех пор, пока меня не разбудил офицер. Жадно я поглощал Kartoschkasup (суп картофельный), который мне налил часовой, так как я не мог держать жестяную миску. Также не знаю, как долго я уже лежал в теплой комнате, я чувствовал лишь дарованную жизнью теплоту, укутавшую мою наготу в два одеяла. Когда я медленно пришел в себя, в окно светил ясный зимний день. Снова прибыл офицер, приказав мне, чтобы я одевался; я должен быть с рапортом у коменданта лагеря. Он показался сдержанным, но не враждебным, осмотрел меня с верху до низу, и когда заметил, что моё состояние было плохим, разрешил сесть на стул. Он огласил бумагу, это был мой штрафной протокол, и затем поставил тот же вопрос, как до этого, хочу ли я опровергнуть мои утверждения. Он пододвинул мне лист и просил меня, чтобы я изложил мое опровержение письменно. Переводчица, надменная баба, говорила больше, чем она имела к переводу, и присоединяла к этому злое: когда, подлый фашист, научишься повиноваться! Меня оставили одного, и я стоял перед решением: должен ли я идти или я не должен идти? Я описал так, что из написанного не вытекало безусловное «Нет», но подчеркивал достаточно обстоятельно, что я не сказал неправду. Прошел Tschas (час), и когда полковнику перевели - в общем, я понял, полностью неправильно -изложенное, он гаркнул на меня: " Wstawai! " (я должен вставать) и вызвал офицера. Из их тихого разговора я не мог извлечь ничего, я слышал только неоднократно слово "Асбест". Перевозили меня в кузове грузовика, который ехал в направлении города, в сопровождении двух вооруженных конвоиров. Руки были связаны за спиной петлей проволоки. Каждое движение доставляло боль, до тех пор пока пальцы не перестали чувствовать. Я еще помню, как привели меня, как самого плохого штрафника, к похожему на монастырь зданию и передали офицеру, который позволил освободить меня от оков провода. Тесная каменная лестница вела вдоль «келий» вниз в длинный проход подвала. Часовой открыл тяжелые дубовые двери и толкнул меня в наполовину темную клетку: никаких нар, никакого стула, лишь на узкой стене маленький зарешеченный люк, даже на окно не похожий. В углу рядом с дверью я нашел ведро, которое было предназначено для естественных потребностей, там же снаружи листовым железом была закрыта стенная дыра. У меня забрали проволоку, которая удерживала мои деревянные ботинки, а также веревку, которая держала мои изношенные ватные штаны. Камера была выпуклая, на несколько сантиметров выше моего роста, мои кончики пальцев достигали потолка. Я находился на чистой глинистой почве, и не оказалось никакой доски, на которой я мог стоять или сидеть. Дважды в день кто-то двигал мне через стенную дыру чашку трудноопределимого супа, а в нем плавали несколько жестких глыб хлеба. Это было все!

Говорят, правда, голод - это лучший повар, мне оставалось рассчитывать только на эффект привыкания - к норме голода! Я ощупывал снова и снова в полумраке пол, не было ли где-нибудь места, которое не так влажно и холодно. Быстро пришло чувство времени, и я считал дни по приемам «корма».

Шесть шагов в длину, 2,5 в ширину, и на земле и на стенах холод. Я чувствовал это уже как облегчение, по крайней мере, мог делать несколько шагов, усталых и изможденных, так как я много сил оставил в карцере. Сон? Принятие желаемого за действительное! Да, я спал иногда, но не спросили бы после, как! Как холоден может быть глинистый пол или стена, влажность которой проявлялась кристаллами льда!

(Продолжение следует)
предыдущим главам.

Фритц Кирхмайр  "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998 
ISBN 3-85093-085-8
Перевод  Ю.М.Сухарева.