Маленькая причина - большое действие 2

Затем меня одолел, все же, сон, которому я зря противился. Вероятно, это были один или два часа, когда голос снаружи вернул меня в сознание: " Chudoj njemzy faschista! Kak dela? Schto delaesch? " (Худой немецкий фашист! Как дела? Что делаешь?). Я был в оцепенелости, застывающим от ледяного холода, и смог только сказать: " Da! Da! " (Да). Должен ли был я ответить, что дела шли у меня очень плохо, что я замерзал? Сапог ударил в маленькую железную дверь, и затем следовало обычное, сочное материнское проклятие. Стоило мучительного труда собрать себя. Колени сдавали, боль в сочленениях была хуже, чем мороз в членах. Голод я едва чувствовал; много большим было желание глотка воды. Как великолепно нырять, погружая руки и ноге в горячую воду! Еще небольшие силы были во мне бодрствовать в духовном плане. Я искал места в тексте из Шиллера "Колокол" и из "Лесного царя", но это были только несколько строк стиха, которые я мог вспомнить. Я пробовал судорожно вспоминать лица, которые были знакомы мне: Эди и Эрих, учителя в учебном заведении, приятели из военного училища и роты саперов; я искал образы моей невесты и моих родителей, шел в мыслях улицами и переулками Куфштайна, вверх к крепости и церковным переулком вниз в переулок Рёмерхоф. Сначала мое мышление было еще ясным, но чем больше я брался за воспоминания, тем расплывчатей они становились. В мыслях я писал письма, полные тоски по родине и безнадежности, - домой и моей невесте. Затем меня охватила большая усталость, и мое умственное бодрствование распылило себя, до того, что я не был больше способен ни к какой мысли. Мое ощущение времени исчезло полностью. Была ли это уже вторая половина дня? Когда ожидаемая вторая ночь? В моем подсознании собирались голоса извне, но я больше не был способен подавать признак жизни.

Вторая ночь в моем воспоминании полностью стерта. Только сумрачно я вспоминаю голоса, которые подавали команды. Заканчивалась ли это перекличка или возвращались бригады? Мрак в карцере стал темнотой во мне самом. Я помню только, как неожиданно поместил ледяные руки между бедрами, и затем ничто, как пустота, никакой искры воспоминаний больше! Позднее Вилли мне сказал: двое часовых вытянули меня как чурку из бетонной печи и унесли в комендатуру. Мои первые воспоминания являются только тенями. Я лежал раздетым и укрытым на настоящей кровати, узнал врача лазарета и чувствовал, как она белой ложечкой вливала в мой рот алкогольный чай. Затем упал я, вероятно, в глубокий сон - какие-либо воспоминания отсутствуют у меня до тех пор, пока меня не разбудил офицер. Жадно я поглощал Kartoschkasup (суп картофельный), который мне налил часовой, так как я не мог держать жестяную миску. Также не знаю, как долго я уже лежал в теплой комнате, я чувствовал лишь дарованную жизнью теплоту, укутавшую мою наготу в два одеяла. Когда я медленно пришел в себя, в окно светил ясный зимний день. Снова прибыл офицер, приказав мне, чтобы я одевался; я должен быть с рапортом у коменданта лагеря. Он показался сдержанным, но не враждебным, осмотрел меня с верху до низу, и когда заметил, что моё состояние было плохим, разрешил сесть на стул. Он огласил бумагу, это был мой штрафной протокол, и затем поставил тот же вопрос, как до этого, хочу ли я опровергнуть мои утверждения. Он пододвинул мне лист и просил меня, чтобы я изложил мое опровержение письменно. Переводчица, надменная баба, говорила больше, чем она имела к переводу, и присоединяла к этому злое: когда, подлый фашист, научишься повиноваться! Меня оставили одного, и я стоял перед решением: должен ли я идти или я не должен идти? Я описал так, что из написанного не вытекало безусловное «Нет», но подчеркивал достаточно обстоятельно, что я не сказал неправду. Прошел Tschas (час), и когда полковнику перевели - в общем, я понял, полностью неправильно -изложенное, он гаркнул на меня: " Wstawai! " (я должен вставать) и вызвал офицера. Из их тихого разговора я не мог извлечь ничего, я слышал только неоднократно слово "Асбест". Перевозили меня в кузове грузовика, который ехал в направлении города, в сопровождении двух вооруженных конвоиров. Руки были связаны за спиной петлей проволоки. Каждое движение доставляло боль, до тех пор пока пальцы не перестали чувствовать. Я еще помню, как привели меня, как самого плохого штрафника, к похожему на монастырь зданию и передали офицеру, который позволил освободить меня от оков провода. Тесная каменная лестница вела вдоль «келий» вниз в длинный проход подвала. Часовой открыл тяжелые дубовые двери и толкнул меня в наполовину темную клетку: никаких нар, никакого стула, лишь на узкой стене маленький зарешеченный люк, даже на окно не похожий. В углу рядом с дверью я нашел ведро, которое было предназначено для естественных потребностей, там же снаружи листовым железом была закрыта стенная дыра. У меня забрали проволоку, которая удерживала мои деревянные ботинки, а также веревку, которая держала мои изношенные ватные штаны. Камера была выпуклая, на несколько сантиметров выше моего роста, мои кончики пальцев достигали потолка. Я находился на чистой глинистой почве, и не оказалось никакой доски, на которой я мог стоять или сидеть. Дважды в день кто-то двигал мне через стенную дыру чашку трудноопределимого супа, а в нем плавали несколько жестких глыб хлеба. Это было все!

Говорят, правда, голод - это лучший повар, мне оставалось рассчитывать только на эффект привыкания - к норме голода! Я ощупывал снова и снова в полумраке пол, не было ли где-нибудь места, которое не так влажно и холодно. Быстро пришло чувство времени, и я считал дни по приемам «корма».

Шесть шагов в длину, 2,5 в ширину, и на земле и на стенах холод. Я чувствовал это уже как облегчение, по крайней мере, мог делать несколько шагов, усталых и изможденных, так как я много сил оставил в карцере. Сон? Принятие желаемого за действительное! Да, я спал иногда, но не спросили бы после, как! Как холоден может быть глинистый пол или стена, влажность которой проявлялась кристаллами льда!

(Продолжение следует)

Фритц Кирхмайр  "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998 
ISBN 3-85093-085-8
Перевод  Ю.М.Сухарева.