Маленькая причина - большое действие 1

Это был конец января 1946 - вторая половина дня. Сначала политическая муштра, затем обычное собрание бригадиров в присутствии коменданта лагеря, Deschumyi-Ofizer (дежурного офицера), комиссара лагеря с его переводчицей, Obernatschalniks (высшего начальника) из заводского руководства, людей АНТИФА и, естественно, моего «друга», старшины лагеря. Объединившись, они сидели на импровизированной сцене. Вероятно, давил мой характер; во всяком случае, я больше не мог выслушивать самообвинения бригадиров. Почему себя самого нужно смиренно в грязь бросать, только для того, чтобы нравиться власти? Этого нельзя было больше делать с покорностью. Тот, кто обвинял себя больше других, получал соответствующие аплодисменты! Это было также после обеда. Вероятно, черт оседлал меня, когда я решил сделать своё производственное сообщение. Как предыдущий оратор, (низкий поклон и брючные испражнения), я поднялся на сцену и сделал свой поклон перед господами за длинным столом. Я вспоминаю, что говорил уверенно, только говорил больше бригадирам, сидевшим передо мной. Я, держа речь, коротко и связно сказал: о моей бригаде ничего не могу сообщить существенного. Но нет, я могу высказать жалобы - предписанная норма в карьере и строительстве являлась невыполнимой; я заклеймил позором существовавшее предпочтение нескольким бригадам; остро я отсылал к тем "видным деятелям лагеря", которые имея жирные должности, мошенничали; я требовал более хорошего инструмента; смерть румына не была оправдана; и - это я не должен был говорить вообще: я привел доказательства коррупции на рабочих местах.

Больше я ничего уже не добавил, так как комендант лагеря лишил меня слова и проклинал: " Kakaja sarasa! " (какая зараза!). В столовой царила ледяная тишина, никто не подал знак согласия. Несколько глаз смотрели на меня сострадательно, другие злобно или удивленно. Мне не нужно было поворачиваться, чтобы знать - вслед за моей спиной обратились все головы. Затем я слышу офицера, и голос переводчицы: готов ли я отказаться от произнесенного? Моё " Njet! " (нет!) шокировало, и я добавил к этому, что кто-то должен сказать однажды правду. Здесь принялся старшина лагеря, заметно громче обычного, и назвал меня "проклятым фашистом", подстрекателем и австрийским оппортунистом. После совещания шепотом переводчица поставила новый вопрос: "Херр полковник хочет знать, Вы готовы признать чудовищные обвинения как ложные?". Я отказался вторично. 48 часов Stehbunker (стоячий бункер=карцер) при полном лишении питания с последующими выводами, прозвучал приговор. Теперь пошло бормотание по рядам бригадиров. Не нужно было гадать, согласие это или неприятие. Лишь руководитель АНТИФА встал и потребовал строгого наказания за ложь и подстрекательство.

Я переступил границы. Wojennoplennyi (военнопленному) право на критику не предоставлено. Внутренне я был спокоен, почти доволен самим собой. Фронты открыли себя, и я пострадал за тех, кто потерял лицо.

Моя бригада обращалась ко мне, думая, что я не на ту лошадь сел верхом и не смогу удержаться в седле. Вили, хотя считал меня правым, суп, однако, не был готов со мной хлебать; он только надеялся, что я вернусь вопреки всему. Также он говорил: мол, я - помешанный, и он меня достаточно часто уже предупреждал, что я должен держать пасть в правильном положении, а моё дурное желание - сесть на толстый сучок.

Вечером после переклички меня назвали и я должен был выступить вперед. Офицер передал переводчице лист бумаги, и она перевела Prikas (приказ) коменданта лагеря, назвав уже проговоренное наказание. Я дал себя увести, сопротивление было бесполезно, и я не хотел предлагать никакого спектакля глазеющим.

Карцер состоял из 3 поставленных друг на друга бетонных труб; внутри диаметром 80 см; совсем высоко - 2 тонких выреза, над этим острая жестяная крыша. Часовой открыл маленькую железную дверь; я должен был лечь на снег, чтобы заползти вовнутрь. Так как я не сделал это достаточно быстро, он помог мне ногами. Подняться в тесном футляре было трудно, при этом - жестокий смрад, так как я стоял на замерзшей грязи и моче. Сначала я приседал, но не выдержал это долго. Ноги начали затекать, ледяная холодная ночь вползала в меня вплоть до брюха. Я начинал переступать, как бы утрамбовывая; это тоже помогало мало! Я прислонялся к бетонной стене и хотел уснуть в таком положении. Невозможно, холод бетона быстро проникал к моим ступням. Я начинал думать, реконструировал происходящее, считал от 1 до 100 и снова назад, присушивался к окружавшим звукам; да, а затем я читал «Отче наш», до тех пор пока я не возвращался в реальность. Снова и снова я спрашивал себя, почему я был таким упрямым, искал оправдание и скреплял себя убеждением: все правильно, все правильно! Могут читатели представить, как медленно двигалось время, если стоишь в тесноте, не можешь передвигаться и считаешь шаги на месте? Я искал утешение в том, как жесток карцер может быть летом, при жаре, грязи и смраде. Я искал утешение, которого не было. Я находил положение, которое мог выдержать некоторое время; делал себя прямым как палка и думал, что меньше чувствую холод. Затем снова я двигал пальцами ног в деревянных ботинках, так как чувствовал их неподвижность, и сконцентрировался на этой "игре". Снова и снова я смотрел вверх на прорезь и надеялся самым страстным образом на свет утренней зари.

(Продолжение следует)

Фритц Кирхмайр  "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998 
ISBN 3-85093-085-8
Перевод  Ю.М.Сухарева.