13:10 В. Исаков. Вечерние разговоры. 9 | |
| Перед вами одна из первых литературных работ нашего земляка Владимира Исакова - "Вечерние разговоры". Она написана чистым уральским говором - как рассказывала бабушка, вспоминая вечерами о житье-бытье прошлом, так и представлена читателю. Этого говора давно уже нет, он почти не сохранился в нашем краю - тем уникальна эта книга. В.З. Исаков родился 8 октября 1943 г. в г. Асбесте Свердловской области. Окончил факультет журналистики МГУ (1967 г.) и Высшие литературные курсы Союза писателей СССР (1987 г.). Литературной деятельностью занимался с 1960 г. – в этом году были опубликованы его первые стихи и рассказы. После окончания МГУ в течение многих лет работал одновременно и как журналист, и как писатель. В 1967 – 1985 гг. занимал различные должности в газетах «Калининская правда», «Смена», «Советская Россия», издательстве «Московский рабочий». С 1979 г. – член Союза писателей СССР, с 1991 г. – член Союза писателей России. ВЕЧЕРНИЕ РАЗГОВОРЫ 9. ГОЛОДНЫЙ ГОД По раненью отцу сперва-то на шесть месяцев давали отсрочку. Потом еще два раза на шесть месяцев. Потом пошел в военкомат-от. Спрашивают: «Будешь здесь в трудармии служить?» Он говорит: «Куда пошлете». Чё, там ведь не будешь рядиться-то. «Куда пошлете, туда и пойду». А тут надо было вахтеров на военной завод. Вот он тут и стал робить. Бесплатно. В трудармии дак. Без копейки денег. Вот только давали карточку — пятьсот грамм хлеба в день. Как служащий, дак только пятьсот грамм. Ну, только то, што оне отоваривались от Москвы. Отоваривались хорошо, снабженье было московское. Мои карточки когда возьмет, отоварит. Я чулки вязала, надомницей робила, дак у меня тоже была карточка пятьсот грамм. Да на Лидию триста грамм давали. Мы на троих-то кило триста и получали. А там чё… Хлеб-от сырой-рассырой. Вот столь получишь, кило-то триста. Хоть как дели. Ну, там-то давали еще сахару да крупы. На месяц дадут полкило песку да полкило пшена, то манки. Ешь не тужи… Это ведь забота была, питанье-то. Только про это все и разговаривали. А тут еще жулье-то. Воровали… Вот как раз перед тем как тебе родиться, в конце-то сентября, отец поехал в деревню. «Хоть увезти Лидию к баушке Опросинье». Баушка-то в деревне жила. У ей там корова. Полегче было жить-то. А сорок-то третей год голодной был. Картошка вся изгнила. Мы только пятнадцать ведер накопали доброй картошки-то. Тут вся изгнила, дождливой год-от был шибко. Он говорит: «Свезу ее, она хоть там поживет. У баушки молоко да всё. И нам тут полегче, хоть еще одна карточка». Повез ее в деревню-то. А это, значит, ехать до Баженовой, да там пешком десять километров, до Некрасовой-то. Чё, тогда ведь с ходьбой-то не считались, ходили. Ну, он и поехал на два дня. Я осталась, картошку в огороде копаю. Картошка гнилая. Я испекла из ее лепешек-то, поела, у меня изжога. Я покопала еще картошку-то. А время-то было уж второй час. Магазин-от был на перерыв закрыт. Я еще посмотрела: чё-то много народу у магазина. Очередь за чем-то. Ну, я закрыла сенки на висячей замок, гирькой-то, да пошла к маме на Первой Номер. «Пойду, хоть молока принесу. Хоть с молоком поем эте гнилы лепешки-то». Прихожу туда. Мама меня посадила за стол: «Садись, ешь». А я чё-то пришла, места себе не найду. «Да нет, я не буду ись, домой унесу». — «Ну, ты здесь поешь и домой унесешь». Я посидела немного, да чё-то не сидится. Домой надо. «Сиди, чё ты». — «Да нет, я домой пойду». Домой пришла, открываю замок-от. Да што за такое? Пооткрывала, пооткрывала — не могу открыть. Пошла в огород. Где, думаю, у его ломики, ломиком хоть вытянуть пробой-то. В огород-от вышла, посмотрела на окошко — ой, стекло-то выставлено. Стекло выставлено, садинки[10] на улице стоят. Ой, я заревела. Заглянула в окошко-то — сундук открыт, документы на столе вытащены. А как раз был конец месяца. Думаю: ну все. Карточки утащены. Видно, што на столе чё-то есть. Справки-то на питанье. Их отстригнули, оставили, а карточки-то забрали. Ой! Я реву. Уж нечо не жалко, карточки жалко. Чем будем жить-то? Тут народ-от от магазина прибежал. «Чё случилось?» — «Вон кто-то залезал. В дом-от не могу попасть». Мужики пооткрывали — правда. А жулики, видно, помяли замок-от. Открывали гвоздем, никак не могли открыть-то. Мужики отогнули гвозди у рамы, вытащили раму-то. Один-от заскочил, говорит: «Ага, изба-то на крючке закрыта». Оне там командовали, дак закрылись. Мужики-то посмотрели — никого уж нигде нет. Ну, чё. Вытянули пробой у дверей-то, я зашла. Зашла. А тут в мешке конский волос был. Папка кисти делал, дак я взяла у его конского волосу. Думаю, робенок родится, дак матрасик сделаю. Вот, этот волос из мешка вытряхнут, наши шмутки, видно, в этот мешок сложены. А чё там… В мешок-от все можно было сложить, сколь наших шмуток. Вот взята была ложка серебряна. Мама мне серебряну ложку давала. Денег было тридцать рублей. Деньги взяты. Мыло. Я ходила, грибы таскала — еле ползала, грибы сдавала, штобы купить мыла печатку, родится робенок, дак мыть. Разрезала пополам мыло-то. Полпечаткой Лидию мыла, а полпечатка у меня оставлена была. У меня утащили это мыло-то. Я об ем как не знаю об чем ревела, оно мне дорого досталось. Ну и карточки-то забраны. Отцова, значит, карточка на декаду и наши с Лидией полностью на весь месяц. Три карточки. Ну, да тряпки. Народ-от весь сбежался. Поохали. А чё… Народ-от побыл да ушел, а я осталась, реву. Соседски робятешки заходят ко мне в избу-то. «Тета Тоня, ты чё ревешь? Чё у тебя украли?» Я говорю: «Все утащили. Вы не видели, робята, кто тут был?» — «Видели. Олешка Рябов с Первого Номеру. Мы видели, как оне с мешком у вас через огород перелезали. Мы говорим: «Вы чё украли у теты Тони?» — «Нечо не крали, вату тащим на фителя». Олешка в нас еще камнем бросил». Ну и все. Я поревела. Хресна Оганя откуда-то шла, ей сказали, што нас обокрали. А тут был милиционером Санатаев — как раз ихней, некрасовской. Смотрю, она заходит ко мне с милиционером. Зашли. Он спрашиват: «Дак чё, как у вас чё сделалось?» Я говорю: «Ну, чё. Вот ушла на час, а тут выставили окошко да залезли в окошко-то». — «Нук, не знаете кто?» — «Вон робята сказали, што какот Олешка Рябов». Он говорит: «Дак он ведь только отпущен. Пять дён, как выпущен». Санатаев, значит, этех робят взял, пошли на Первой Номер. Этот Олешка там в бараках жил. Пришли, у их закрыто, дома никого нету. Спросили у соседки, она говорит: «Были трое парней. С мешком. Ушли куда-то туда, по направлению к фабрике». Ну, там жулье было сосветное. Им уж не первой раз. Оне потом сказали. Один, чуешь, на дороге стоял, другой в окно принимал, третей в квартире командовал. Вот этот Олешка Рябов и командовал в квартире-то. Малинькой такой, пузанчик. Поискали их там, поискали. Санатаев-то говорит нам: «Заявляйте в милицию». Мы с хресной Оганей пошли в милицию-то. А чё. Я реву. Там друго-т милиционер был, Сашка Коковин. Он видит, што я уж последне время. «Не расстраивайтесь. В чем жулики-то были, не знаете?» — «Да, говорят, этот Олешка Рябов был в малинькой ушаночке, в черном пинжачке, широки брюки на ем черные и в сапогах». — «Посидите, я счас приду». Пошел, привел этого Олешку Рябова. Он, верно, так и одетой. «Этот?» — «Не знаю. Если это Олешка Рябов, дак, значит, этот». Ну все. Забрал его обратно, увел. А их, видно, на базаре поймали. Оне уж на базаре карточки продавали. Всё, конечно, разорвано по дням. И оне торгуют. А хлеб-от тогда ведь шибко дорогой был. По триста рублей килограмм продавали. Номерки-то шибко дорогие были. Ну, милиция-то тут их и забрала. «Не расстраивайтесь, женщины. Приходите завтра, все найдется». Утром-то я пошла опять. Прихожу, там никого нет. «Следователь ушел за вещами». А вещи у их были где-то у фабрики брошены. В какой-то ямке. Ну, оне взяли мешок-от да идут обратно. До базару-то дошли. Этот Олешка, видно, зубы захватил. Зубы болят. «Ты, Санатаев, поднеси мешок-от, мне неудобно нести». Санатаев, говорит, пнул его под задницу-то: «Мешок нести неудобно, а воровать дак удобно. Неси давай». — «Зубы болят. Дай закурить». — «Скажи, где карточки, дак дам». Вишь, карточки-то у их не все отобраны были. Дал ему закурить-то, тот повел его на базар. А там на базаре, у озера-то, всю жизнь каки-то бревна лежали. Наши карточки, как бумажки, брошены под этем бревнам. Олешка, видно, взял вичку[11], выбросил их оттуда. Оне не завернуты, нечо. Всю ночь дожь шел, оне как-то не промокли. Пришли тут в милицию-то. Затолкнули этого жулика в каталажку. Вытряхнули передо мной мешок-от. У их там все было собрано. Отцова гимнастерка зелена. Мое пальто шелково. Полотенца, скатерки. Полпечатки мыла этого. Ложка серебряна. Нечо не пропало. Все нашли, до шелеха[12]… Я пошла с этем номеркам в магазин. А там лоскутки, лоскутки — все расстрижено было. Мне навешали на все эте номерки полну сумку хлеба. Штоб еще их не потерять. Я пришла, наелась дома. Мама с папкой меня успокаивают: «Нечо, все нашли, дак счас успокойся». Потом я долго боялась жить в этой избушке. Ну а тут уж, через несколько ден, ты родился. Дальше-то ты сам должен помнить. Папка с мамой мне рассказывали. Я вот тебе. Ты тоже своим детям будешь рассказывать… В. Исаков. "Дом на берегу" 1978г. 
| |
| Фото из открытых источников Обнаружили ошибку? Выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter. | |
Дополнительно по теме | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Новости от партнеров