(Продолжение)

(2) Воскресенский прииск. Май 1918 года

— Жили мы в Камнегорске, — неспешно начал рассказ Макар Андреевич. — Отец и мать в забое руду добывали. Экскаваторов тогда еще не было, все вручную делали.

Ну вот. Империалистическая война разразилась, отца и убило. Голодуха, денег нет, хлеба нет. Каютка наша разваливается на глазах. И надумала мамаша моя податься на изумрудные прииски: там иностранцы заправляли, кормежка вроде получше была.

Изумруды — камни дорогие, как алмазы, во всем мире ценятся. Вот и повадились сюда из-за границы... Большими миллионами ворочала французская «Анонимная компания», еще какие-то хозяева были.

Да, так вот. Попали мы на Воскресенские копи. Прииск, значит. Ну чисто тюрьма! Высокий забор, колючая проволока, у ворот вооруженные охранники, кто не понравится — тут же на мушку. Случалось, и убивали. И ничего им за это не было, еще и наградят хозяева.

Поставили мать мою шурфы бить. Тяжелая, неженская работа, да куда денешься, ребятишки и те при деле состояли: выбирали из сланца самоцветные камушки. Руки у каждого в холщовых варежках, крепко завязками стянуты, это чтобы соблазна не было изумруд припрятать. Лопаточками подбрасывают найденный камень на середку лотка, там специальное отверстие, а под ним жестянка.

Попробуй-ка прозевать самоцвет — тут же получишь затрещину от француза-надсмотрщика, который над тобой сверху сидит, как богдыхан китайский. Его в свою очередь караулит другой надсмотрщик, а того третий. И все между собой грызутся.

После революции уже дело-то было. Царя нет, а порядки теми же оставались. Это потом новая власть потихонечку начала прибирать прииски к рукам, а сразу не получилось — приисков много, за всеми приказчиками да управляющими не углядишь.

Помню, сижу я над лотком, лопаточкой деревянной орудую. Рядом такие же мальцы в сланцах копаются. Они привычные, а я только втягиваюсь в работу. К обеду глаза притомились, голова кругом идет... И не заметил, к своему несчастью, один махонький камушек. Они, парень, в первородном виде блеск не всегда дают, так, зелень и зелень. А бывает, совсем тусклые самоцветы, да еще слюдкой прихваченные... Тут мастерство гранильщика требуется, камень и заиграет, грани засветятся, оживет красота невозможная.

Да, так вот... Не углядел тогда камушек, а надсмотрщик заметил это, коршуном со своего насеста кинулся, раскричался:

— Вор! Маленький вор!

Они все по-нашему наловчились, что французы, что немцы; бойко говорили. На крик прибежал начальник охраны Розерт — глаза бешеные, руки-грабли ходуном ходят. Не разбираясь, схватил тот злосчастный изумруд и выше варежки по моей руке и чиркнул словно ножом...

Много ли мне, заморышу, надо? Сознание потерял.

Когда очнулся, вижу: из раны кровь хлещет, больно. Заревел благим матом. Люди обступили, мать тут же, тоже ревет...

О случае этом узнали в Камнегорске. Приехал оттуда милиционер, арестовал начальника охраны. Что уж там было, не знаю, но через неделю Розерт вернулся и больше ни на кого не кидался как цепной пес, отбили охотку. Спасло его то, что был он германским подданным.

С того дня с рабочими стали лучше обращаться, а управляющий Вологжанин начал даже здороваться с нами. Испугались, видно, что прогонят их с советской службы, а к тому шло — обыск у них за обыском.

Руку мать втираниями да заговорами лечила — толку нет. Рана гноится, рука пухнет. Какие в ту пору медики, фельдшер — и тот далеко. Это я сейчас к твоей мамке бегу, а тогда...

Порой мне думалось, что умру.

Однажды Розерт с Вологжаниным принесли заморскую мазь. Розерт при этом был отца родного добрей, а Вологжанин предложил называть его по имени-отчеству — Владиславом Антоновичем.

Мазь помогла. Опухоль исчезла, но рана не заживала.

Потом Розерт неожиданно уехал с прииска, и я подумал, что больше никогда не встречусь с ним.

( Продолжение следует)

А.Чечулин . Самоцветы для Парижа. 1989г.